КУЛИКОВСКАЯ БИТВА
Литва и Русь перед битвой на Куликовом поле
Начавшиеся осенью 1379 г. переговоры были, несомненно, связаны с более ранней акцией Скиргайлы, хотя характер этой связи не совсем ясен. Еще в начале августа 1379 г. большое войско крестоносцев вторглось во владения Кейстута, а уже в сентябре начались переговоры о мире между Великим княжеством и Орденом[1]. Ход переговоров определялся, с одной стороны, соперничеством двух главных группировок литовских феодалов, каждая из которых стремилась обеспечить себе решающую роль в будущем походе на Москву и добивалась поэтому, чтобы мирный договор оградил от войны прежде всего ее владения, с другой стороны, Орден, прекрасно знавший об этих противоречиях, стремился использовать мирные переговоры, чтобы стравить литовских князей между собой. Война между ними открыла бы новые возможности для орденских планов покорения Литвы. В итоге нужные соглашения были заключены, но острота противоречий достигла такой степени, что солидарная акция литовских князей на востоке стала невозможной.
Вкратце ход событий можно представить в следующем виде[2]. В сентябре 1379 г. был выработай при участии Кейстута в Троках договор между Литвой и Орденом, по которому на 10 лет прекращалась война между частью земель Ордена и частью владений Кейстута[3]. Тем самым обеспечивалась решающая роль тройского центра в решении внешнеполитических задач княжества. Пойдя на заключение такого договора, крестоносцы использовали его для того, чтобы внушать Ягайле, что Кейстут хочет лишить его трона. В результате Ягайло, хотя и скрепил договор своей печатью, пошел на заключение в мае 1380 г. в Давыдишках тайного договора с Орденом, по которому из мирного соглашения исключались владения Кейстута и Ягайло обязывался не оказывать ему помощи в войне с крестоносцами (его войска должны были лишь изображать участие в военных действиях)[4]. По убедительному предположению Смольки, заключение этого тайного соглашения было прикрыто от трокского двора договором о перемирии между Великим княжеством и Орденом до конца 1380 г.[5] Такой договор, фактически выдававший владения Кейстута крестоносцам, в перспективе был чреват огромной опасностью для Великого княжества, но на ближайшее время позволял Ягайле направить все силы Великого княжества на восток.
Возможно, заключая такое соглашение, великий князь литовский рассчитывал, что после победы на востоке он сможет не соблюдать условия навязанного Орденом соглашения. По-видимому, учитывая эту возможность, Орден предпринял еще один шаг, чтобы окончательно поссорить литовских князей. Как сообщается в "Origo regis" и в записях "Летописца великих князей литовских", важный орденский сановник, комтур Остроды и кум Кейстута, восприемник его дочери, жены мазовецкого князя Януша, сообщил Кейстуту о тайном соглашении Ягайлы с Орденом[6]. В "Origo regis" его имя читается как "Smydsten", а в летописных текстах — как "Гунстын". Как установил исследователь литовско-ордынских отношений Ф. Больдт[7], это свидетельство имеет в виду кума Кейстута Гюнтера фон Гогенштейн. Правда, в 1380 г. комтуром Остроды было другое лицо — Куно фон Либенштейн, но Г. фон Гогенштейн был комтуром Остроды в течение многих лет (1349—1370 гг.) и не удивительно, что он запомнился современникам именно в этом своем качестве[8].
Для рассматриваемой здесь темы важно, что Г. фон Гогенштейн скончался в июле 1380 г.[9], а его сообщение Кейстуту следует относить к несколько более раннему времени. Таким образом, трокский князь узнал о тайном соглашении Ягайлы с Орденом еще до того момента, как великий князь литовский мог выступить с войском на соединение с Мамаем. О реакции Кейстута на эти сообщения сохранилось лишь одно свидетельство — "Origo regis" и производных от него летописных записей. Согласно этому памятнику, Кейстут поделился своими подозрениями с сыном Витовтом и последний сумел их рассеять. Однако из дальнейшего изложения ясно видно, что трокский князь вовсе не отказался от своих подозрений. Когда в 1381 г. Ягайло призвал войска ливонского магистра для усмирения восставшего против него Полоцка, Кейстут сразу усмотрел в этом подтверждение правильности полученных сообщений и выступил против племянника[10]. Разумеется, этот источник, возникший в окружении Витовта, тенденциозен, но в интересующей нас части нет оснований не доверять его свидетельству, которое ни в чем не противоречит данным других источников.
Сообщения комтура оказалось недостаточно, чтобы сразу привести к войне между литовскими князьями, но, конечно, оно должно было серьезно повлиять на отношение тройского двора к планам восточного похода. Располагая сообщениями о тайном соглашении Ягайлы с крестоносцами, Кейстут думается, не мог пойти на риск участия своих основных сил в далеком походе. Он должен был удержать на месте войска хотя бы тех своих земель, которые непосредственно граничили с Орденом, т.е. восточной Аукштайтии и Жемайтии. Тем самым замысел бросить против Москвы все силы Великого княжества не удалось реализовать. И это следует учитывать при рассмотрении последующих действий Ягайлы во время событий второй половины 1380 г.
Уже в кратком рассказе, восходящем к своду 1408 г., говорится, что Мамай стоял в "поле" за Доном, "ждуща к собе Ягайла на помощь, рати Литовскые"[11], т.е., очевидно, между Литвой и Ордой Мамая было соглашение об объединении сил для нападения на Москву с юга. Более подробно об этом соглашении рассказывается в "Летописной повести", где указывается, что союзники должны были встретиться на Оке в "Семенов день" — 1 сентября 1380 г.[12] Этот план был сорван благодаря быстроте действий русской армии, смело вышедшей к Дону навстречу Орде. Однако его провалу явно способствовала и медлительность литовского командования. Если еще 8 сентября, в момент битвы, Орда находилась к югу от Дона, то это произошло скорее всего потому, что Мамай ждал сведений о движении литовских войск и не имел их.
Где же находилось и как действовало литовское войско? В рассказе, восходящем к своду 1408 г., об этом ничего не говорится. В двух других памятниках содержатся противоречивые показания. По данным "Летописной повести", литовцы "не поспеша... на срок за малым, за едино днище или менши"[13], т.е. находились на расстоянии одного дневного перехода от места сражения, а по сообщениям "Сказания о Мамаевом побоище" Ягайло (Вольгорд "Сказания") дошел до Одоева, находившегося в 140 км от Дона, и, узнав о выступлении Дмитрия Донского с войском к Дону, "пребысть ту оттоле неподвижым"[14]. Что Ягайло действительно вывел свое войско на территорию, сравнительно недалекую от места битвы, подтверждается свидетельством прусских хроник конца XIV в., где отмечается, что литовцы нападали на возвращавшиеся с поля битвы русские войска. В этом свидетельстве хроник Ю.К. Бегунов видит подтверждение правильности версии "Летописной повести"[15], однако слишком общий характер рассказа хронистов не дает оснований для такого вывода. При решении вопроса нужно исходить из иных соображений.
Представляется, что вряд ли Мамай пошел бы на немедленное сражение, если бы литовское войско находилось так близко от поля битвы, как об этом говорится в "Летописной повести". Иное дело, если в момент прихода русской рати на Дон он все еще не имел представления о местонахождении литовцев или знал, что они скоро не подойдут. Эти соображения заставляют в данном случае отдать предпочтение версии "Сказания". Тем самым становятся попятными действия Ягайлы. Выясняется не только то, что литовский князь находился далеко от места битвы. Не менее интересно, что к месту столкновения враждебных сил он пошел не через находившуюся под его властью Северскую землю, а через владения союзников Дмитрия Донского — черниговских князей, где литовскому войску, несомненно, надо было прокладывать себе дорогу силой. Очевидно, что Ягайло вовсе не торопился на соединение с Мамаем, а пытался использовать создавшуюся ситуацию прежде всего для укрепления литовского влияния в землях бассейна верхней Оки.
Возможные причины такого, поведения литовских военачальников в последнее время подробно анализировал И.Б. Греков[16], выделивший два важных фактора, действие которых повлияло на принятие соответствующих решений. Во-первых, исследователь отмечает, что Ягайло и литовское боярство были более всего заинтересованы во взаимном ослаблении Москвы и Орды, а полная победа Орды не входила в их планы. Во-вторых, вслед за С. Смолькой И.Б. Греков подчеркивает, что белорусские и украинские полки в составе литовской рати вряд ли охотно бы сражались против московского войска вместе с монголо-татарами.
Роль первого из этих факторов вызывает все же известные сомнения. Анализ развития литовско-ордынско-московских отношений показывает, что идея прямого военного сотрудничества Литвы и Орды против Московского княжества появилась не сразу, а ее появление отражало факт осознания политиками обеих стран, что Москву нельзя победить, действуя в одиночку. Думается поэтому, что Ягайло и его окружение не были все же заинтересованы в том, чтобы предоставить монголо-татар самим себе, и решающую роль надо приписать действию второго фактора.
Значение этого фактора станет очевидным, если попытаться примерно представить себе состав литовского войска. Как было показано выше, есть основание полагать, что в походе не приняли участия войска из литовских (Жемайтия, западная часть Аукштайтии) и белорусских (Подляшье) владений Кейстута. Таким образом, войско Ягайлы лишь в небольшой части должно было складываться из войск, набранных в его литовских владениях (восточная часть Аукштайтии). Его основную массу составляли рати, выставленные Полоцкой и Витебской землями, войска, приведенные Ольгердовичами, сидевшими на княжениях в Киевщине и Черниговщине, и войска Гедиминовичей, сидевших на Волыни. Интересы феодалов этих земель значительно расходились с интересами литовского боярства. Прежде всего они не извлекали никаких выгод из политики восточной экспансии: дани с подчиненных земель поступали в Вильно и распределялись между литовской знатью. Поэтому они не были заинтересованы в поражении Московского княжества. Но еще более важно, что курс на открытое сотрудничество с Ордой прямо противоречил интересам феодалов Волыни, Киевщины и Черниговщины, в прошлом жестоко страдавших от монголо-татарского ига и кровно заинтересованных в ликвидации еще сохранявшейся зависимости своих земель от Орды. Серьезные противоречия существовали и во взаимоотношениях литовской знати с частью белорусских феодалов: вспыхнувшее вскоре после битвы новое восстание полочан в 1381 г. является ясным свидетельством этого. Если же прибавить, что белорусских и украинских дружинников в составе литовского войска объединяло с московской ратью, выступившей против монголо-татар, сознание принадлежности к одному и тому же древнерусскому народу, то станет ясным, что повести эти войска вместе с монголо-татарами против Москвы оказалось неразрешимой задачей.
Таким образом, внешняя политика крупнейшей восточноевропейской державы — Великого княжества Литовского — в один из важнейших моментов развития восточноевропейского региона оказалась фактически парализованной из-за проявившихся в этот момент противоречий между интересами литовского боярства и интересами подчиненных Литве земель. Именно при учете этой стороны дела становится ясным, почему именно после Куликовской битвы Великое княжество окончательно вступило в полосу длительного политического кризиса, из которого литовское боярство, как известно, нашло выход в широком соглашении с польскими феодалами, что позволило обеим сторонам сохранить свое господство над белорусскими и украинскими землями.
автор статьи Б.Н. Флоря
[1] SCR. t. II, s. 604.
[2] Наиболее подробный анализ всех имеющихся источников дан в неоднократно упоминавшейся выше работе Смольки (Op. cit., s. 90—91, 106—108); см. также: Paszkiewicz Н. О genezie..., s. 75—99.
[3] Codex diplomaticus Prussiae. Konigsberg, 1848, t. III, № CXXXIV.
[4] Codex diplomatyczny Litwy. Wroc'aw, 1845, s. 55—56.
[5] Smolka S. Op. cit., s. 108.
[6] ПСРЛ; т. 35, с. 62, 85, 111, 115.
[7] Boldt F. Der Deutsche Orden und Littauen, 1370—1386. Konigsberg, 1876, S. /16.
[8] Иное решение предложил Смолька, указавший, что в "Летописце Быховца" — одном из поздних памятников белорусско-литовского летописания — вместо "Гунстын" читалось "Либестын", т.е. Либенштейн (ПСРЛ. СПб., 1907, т. XVII, стб. 502). По мнению исследователя, здесь был использован источник более ранний, чем общий протограф известных нам белорусско-литовских летописей (Smolka S. Op. cit., s. 132—133). Однако текстологическое изучение "Летописца Быховца" не подтвердило предположения об использовании его составителем какого-то особо древнего источника (Чамярыцкi В.А. Указ. соч., с. 168—169). Загадку появления имени Либенштейна у Быховца следует искать в иной плоскости. Уже в 1832 г. И. Фойгт отметил, что в 1380 г. комтуром Остроды был не Гогенштейн, а Либенштейн (Voigt J. Geschichte Preussens. Konigsberg, 1832, t. V, S. 361). Труд Фойгта был, несомненно, хорошо известен Т. Нарбуту, издававшему "Летописец Быховца" в 1846 г. Думается, что издатель, известный своим вольным обращением с историческими текстами, подправил публикуемый источник, приведя его в соответствие с очередностью смены комтуров в Остроде.
[9] Smolka S. Op. cit., s. 133.
[10] ПСРЛ, т. 35, с. 116.
[11] Там же, т. XV, вып. 1, стб. 139.
[12] Повести о Куликовской битве, с. 30.
[13] Там же, с. 38.
[14] Там же, с. 58.
[15] Подробный разбор этих сообщений см.: Бегунов Ю.К. Указ. соч., с. 507—508, 509.
[16] Греков И.Б. Указ. соч., с. 134-135.
