БЫЛИНЫ И СКАЗКИ
Сказания Земли Русской
НАШЕСТВИЕ
Встал Алексей Митрофанович ранёхонько, умылся утренней росой, а леший уж тут как тут. Принёс траву любовную, тайным приговором заговорённую, и пуговицу, вырезанную из капа-нароста на дереве. Удивился добрый молодец: зачем ему пуговица размером с ладошку девичью?
Захихикал леший так, что пичуги лесные с веток сорвались и в поднебесье унеслись с писком жалобным.
— Это пуговка путеводная. Поднеси её к глазам, смотри сквозь дырочки прорезанные — она тебе верную дорогу к дому кузница Микулы укажет. На тропе лешачьей не страшен тебе ни человек лихой, ни зверь лесной.
А как доберёшься до деревеньки кузнеца, брось пуговицу на землю — она сама ко мне прикатится.
Поблагодарил Алексей Митрофанович лешего за доброту его редкую. Покосился леший на молодца через левое плечо, ответил непонятно:
— Пока дело не сделано, по обязательствам не заплачено, зря не радуйся и доброту не превозноси.
Дунул холодным ветром, хлестнул ветками еловыми по плечам молодецким и исчез, как не бывало.
Глянул Алексей Митрофанович через дырочки в пуговке: где же дорога обещанная? Повернулся направо, повернулся налево, крутанулся на каблуках. Вот она, вьётся синей ниточкой тропа лешачья! Посмотрел поверх подарка: трава как трава. Поднёс к глазам пуговку: синь тревожная, морочная.
Не обманул Алексея Митрофановича лесной хозяин: обходили тропу звери лесные. Даже дождь: слева и справа — стеной стоит, а над тропочкой лешачьей — ни капли не прольётся. Словом, ночь как день, дорога как скатерть — садись да катись. Долго ли, коротко ли — довела Алексея Митрофановича путеводная пуговка до светлого березняка. Смотрит он, удивляется: вот тебе раз, изменила цвет трава волшебная, словно кровью горячей пропиталась. Прислушался Алексей Митрофанович. Стоит вокруг тишина небывалая. Не щебечут пичуги малые, не стрекочут кузнечики, не жужжат пчёлы. Только ветер вздыхает жалобно, да слышно, как мурава растёт, поднимается. А солнце-то светит ярко, а берёзки-то — как девицы принаряженные. Тут и верный конь запрядал ушами, забил копытом, загрыз удила, заржал тревожно:
— Чуешь, хозяин, что за запахи ветер несёт? Не трав луговых, не воды речной, не яблок медовых, не хлебов испечённых, не молока парного. Несёт ветер запах конского пота, дублёных шкур и пожарища. Не идут вперёд мои ноги, заплетаются. Сами назад поворачивают.
— Не тебе бы говорить, не мне бы слушать! Не в привычках русского богатыря труса праздновать. Не пристало коню богатырскому запахов нашествия пугаться. Значит, выпала честь защитить родную землю. Значит, ждёт нас потеха молодецкая!
Миновал витязь светлый березняк, перешёл через реку быструю по лешачьему броду. Покрылись камушки придонные красно-бурыми водорослями. Проехал рощицей частой. А как забрезжил просвет между деревьями, увидел — лежат, лицами во сыру землю, три девчушечки-невелички. Торчат стрелы оперённые из детских спинок. А четвёртая девица-подросточек стоит, стрелой к стволу осиновому пригвождённая. Облилось кровью сердце воина от нестерпимой жалости. От ярости заволокло глаза кровавым туманом. Соскочил Алексей Митрофанович с коня, бросился к детишкам: нет ли живых среди них? Куда там! Не дрогнула рука зверя лютого, пускавшего стрелы вдогонку беглянкам. Подошёл воин к четвертой девице, потянул за стрелу калёную. Грех оставить мёртвую стоять на семи ветрах. Грех не предать матери сырой земле.
А девица-то застонала! Видно, прошла стрела басурманская, ничего важного внутри не задев. В рубашке девчоночка родилась! Освободил её витязь от стрелы, развёл костерок, накалил нож острый да и прижёг раны. Девчушка — кровь с молоком, здоровая, сильная. Выздоровеет!
Выехал Алексей Митрофанович из рощицы. Предстала перед ним деревенька разорённая. Догорают дома, злыми ворогами подожжённые. В уцелевших избах зияют глазницами окна и двери выбитые. Завалены улицы добром награбленным, впопыхах брошенным. Мычат жалобно коровы подраненные, оставленные супостатами умирать в мучениях. А людей-то, людей загубленных! Никого не пожалели вороги неизвестного роду-племени — ни ребятишек, ни жёнок, ни стариков немощных. А уж про мужчин и говорить нечего. Пускали басурманы стрелы калёные, метали копья, топоры да ножи вострые. Всё бы им исподтишка да издали! Не любят сходиться в близком бою: один на один, меч на меч, палица на палицу. Неизвестны им ни стыд, ни совесть, ни честь богатырская. Много повидал на ратном веку Алексей Митрофанович, но с таким зверством не сталкивался: забили басурманы колодец телами младенцев да детишек малых. Возопил витязь отважный:
— Есть ли на свете больший грех, чем загубить души невинные, безответные? Чем они басурманам безжалостным помешали?
— А тем они помешали, что мамкам своим, в неволю угнанным, руки связывали. Обузой были бы на переходах тяжких, — прошамкала старуха столетняя, неизвестно в какой щели отсидевшаяся.
Спросил её Алексей Митрофанович, не остался ли в живых кузнец Микула. Покачала головой древняя старуха.
— Всю семью поганые извели. Старшенькая только и осталась, — ткнула старуха костлявым пальцем в девчушку спасённую. — Под злой час, под злую годину они на свет народились. Лишился головы Микула, плуг золотой защищая. Не хотел отдавать басурманам диво дивное. Брызнула кровь на Матрёну, жену его. То она ко всему равнодушная ходила, а тут чувства возвернулись: рысью на мучителей кинулась. Убийце глаза выцарапала. Порубили её на куски и в колодец бросили. А Любавушка, отцовская помощница, девчонка сообразительная, схватила сестёр меньших и в рощу понеслась. Только от судьбы не сбежишь, от стрелы не увернёшься. А счастье-то вольная пташка: где захотела, там и села.
Попросил Алексей Митрофанович старуху приютить Любаву, сироту горькую. Разузнал, в какую сторону направились басурманы с пленниками. Не терпелось богатырю посчитаться за жизни загубленные. Не могли лихоимцы далеко уйти. Кони едва плелись под добром награбленным.
